ДОБРОВОЛЕЦ

Первый Дроздовский полк шел в арьергарде. В Люботине, уже под Харь­ковом, мы натолкнулись на большевиков, выбили их, получили приказ отхо­дить на станцию Мерефу. Под Мерефой застигла оттепель. Все потекло, ста­ло черным — туманы, небо, земля. Дороги превратились в вязкую трясину, грязь по брюхо коням, застревают захлебываются грязью патронные двуколки

Полк вымотался. Люди ложились на дороге. Пулеметы тащили на полко­вых кухнях, снаряды волокли в санях.

И среди наших колонн, на мужицких розвальнях, покачивался и в стужу и в оттепель оцинкованный гроб капитана Иванова. Четвертая рота отходи­ла со своим мертвецом командиром.

Под Мерефой я не исполнил боевого приказа;, остановил на марше из­мученный полк. Мы заночевали в каком-то дачном поселке, верстах в пят­надцати от Харькова. Харьков был занят большевиками.

Мои разведчики где-то разведали кур и гусей, -в кооперативе поселка нашлись галеты, макароны. После пиршественного стола с чудесным супом из курятины и гусятины — такого вкусного супа мне не доводилось больше есть- все, кроме охранения, полегло в повалку у огней.

Удивительные люди солдаты. Истинные дети: поели досыта, выспались крепко и спокойно в тепле, и на утро точно переродились. Все забыто, Гром­кий говор, смех, дружный пар стоит над полком.

С веселой бодростью вошли в Мерефу удалые Дрозды. А в Мерефе сби­лись в темноте дивизия Барбовича, 2-ой Дроздовский и Самурский полки. На­конец-то мы с ними встретились. Все к нам до тонкости предупредительны, рады нам даже чрезмерно. Наперебой приглашают на обеды, на завтраки, на чарочку. Чарочка всюду. Что-то неладное: уж больно за нами ухаживают.

В штабе кавалерийской дивизии генерал Барбович поведал мне о груст­ных причинах ухаживания. Собственно говоря, все мы в Мерефе отрезаны красными. Ими занята единственная переправа, пробиться по ней не удалось, и теперь у всех одна надежда на славный Первый Дроздовский полк, что он не подкачает, пробьет дорогу.

Тут -то мы и зачванились. Я шучу, разумеется: мы не зачванились, а только я попросил, когда так, пусть же мой славный Первый полк пригреют в самое тепло, накормят до отвала и дадут на славу отдохнуть.

Нас кормили кухни всех полков, бывших в Мерефе. То-то был обед, то-то был отдых богатырский. А после отдыха, со вторым батальоном в голове, я выступил против советской пехотный и латышской конной бригад, перехва­тивших нам мост у села Ракитного.

Первый полк не подкачал. Удалой атакой, после упорного боя, мы сби­ли противника, очистили мост. Уже потянулись через мост пехота и конница. Первый полк побатальонно стоял впереди моста, прикрывая отступление. Я приказал отходить.

Тронулись все, подался и я со своим арьергардом, офицерской ротой, командой разведчиков и пулеметной командой.

Вдруг красные поднялись в сильную контр-атаку. На нас понеслась конница. Если бы мы отходили без остановки, конница — это были латыши — непременно смяла бы нас. Остановка необходима. Полковник Петере прыгает с коня, я тоже. Мы отбегаем к офицерской роте, на которую мчатся всадни­ки, и с колена начинаем бить по ним из винтовок, мы оба хорошие стрелки. Арьергард остановился за нами, открыл сильный огонь. Красная конница с моста отхлынула.

Я поднялся, чтобы вернуться в строй. Вдруг меня ударило с такой силой под грудь, что я опрокинулся на спину. Дыхание захватило; рука в крови, на гимнастерке кровь, я ранен, я все понимаю, а сказать ничего не могу.

«Командир ранен, командир убит…»

«Не убит, нет», а сказать не могу: перехватило дыхание.

Я стрелял с колена, пуля пробила правую руку, расщепила приклад винтовки, разбила бинокль и ударила под ложечку, соскользнувши с кармана гимнастерки, где у меня был серебряный образок. Он меня спас — не то пря­мо в сердце.

Боль отпустила, могу передохнуть, пытаюсь встать: «Нет, господа, я еще не убит».

Какая прозрачная ясность ощущения всей жизни и смерти в такие мгно­вения. Я не могу этого передать, но в такие моменты между жизнью и смер­тью нет больше черты.

Кто-то торопливо рвет зубами бинт, с меня сдирают рубаху, мокрую от крови руку перевязывают. Образок на груди, благословение бабки на по­ход, разбит пулей. Мне вынули пулю из-под кожи. Живот намазали до черна йодом. Точно негр, с обинтованной рукой, я снова сел в седло.

Тогда-то, на мгновение, мне показалось, что с нами все кончено: по мосту бежал обратно к нам без строя весь Первый Дроздовский полк, с тя­желым топотом, толпами, с гулким смутным криком.

Мост, стало быть окружен с обоих сторон, и вот сбиты Дроздовцы, загнаны обратно на мост, бегут. Я даю шпоры навстречу бегущим, а ко мне уже скачет впереди Дроздов командир третьего батальона полковник Тихменев

«В чем дело?» — кричу я. – «Остановитесь, почему драп, почему полк бежит»?

«Вовсе не драп», кричит, смеется Тихменев. «Полк идет вам на вы­ручку».

«С моста, быстро рассказал Тихменев, к полку добежали раненые, и в цепях закипел тревожный крик: «Командир оставлен на мосту, командир ра­нен, убит, ранен…»

Тогда все, одним порывом, без команд, без строя, бросилось обратно на мост, ко мне.

Тихменев смеется, смеюсь и я, но на глазах и у меня и у него непро­шенные слезы.

«Скачите к ним, остановите, скажите, что я жив, жив…»

Дети мои. Тогда на мосту я хорошо понял, почему старые командиры называют солдат братцами, ребятами, детьми. Ну что же, признаюсь, что я смеялся и плакал на мосту, когда пустил к полку галопом мою Гальку.

Во всю молодую грудь все радостно орет «ура», все держат мне на караул, без команды, без строя, кто где остановился. Галька закидывает уши, приседает от вопля трех тысяч ярых молодых глоток, а у меня живот черный, как у негра, и сбились бинты.

Изо всей силы я сжимаю зубы, чтобы по-мальчишески не разреветься перед всем полком. Ничто и никто, и никогда в жизни не даст мне такого полного утешения, такой радости духа, как та, которую я испытал на мосту у Ракитного, когда имел честь командовать доблестным Первым Дроздовским полком.
(из книги «Дроздовцы в огне»)

Генерал ТУРКУЛ