ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА С ВЛАСОВЫМ. — НИКОЛАЙ СТАРИЦКИЙ

"Доброволец" » № 20 Август 1954 г. » ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА С ВЛАСОВЫМ. — НИКОЛАЙ СТАРИЦКИЙ

ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА С ВЛАСОВЫМ. — НИКОЛАЙ СТАРИЦКИЙ

Эта статья нашего сотрудника Н.Старицкого была напечатана в журнале «Борьба», но, ввиду ее актуальности, мы, с любезного разрешения автора, решили ее напечатать еще раз.

В августе исполнилось 8- лет со дня официального сообщения ТАСС-а о казни генерала Власова в Москве. После этого сообщения имя генерала Власова совершенно исчезло со страниц советской прессы. Запрет упоминания имени Власова ярко продемонстрирован в одной из недавних статей «Красной Звезды», озаглавленной «Историческое сражение». Эта статья, приуроченная к годовщине Московского сражения, дает его краткое описание и поименно перечисляет всех командующих армиями, войска которых сыграли в нем решающую роль. Так, при упоминании их в общем порядке от правого фланга к левому, отмечается:

«11.12.41 г. войска генерала Лелюшенко взяли Рогачев, окружив Клин, войска генерала Кузнецова — Яхрому и вышли ю.-з. Клина, войска начальника штаба Сандапова взяли Солнечногорск, разгромив 2-ю танковую и 106 пехотную дивизию немцев…» Дальше упоминаются Рокоссовский, Говоров, Голиков и Белов.

Таким образом, чтобы избежать упоминание о Власове, статья эзоповским языком говорит о «войсках начальника штаба Сандапова», бывшего начальника штаба 20-ой армии, которой командовал Власов. Однако, вольно или невольно, именно эта анекдотическая формулировка о войсках начальника штаба привлекла к себе внимание каждого читающего.

По ту сторону железной завесы после долгого молчания крупной иностранной прессы и лишь полемических газетных и журнальных статей русских соратников Власова и их политических противников начинают появляться объемистые труды иностранных авторов, свидетельствующие, что интерес к эпопее Русского Освободительного Движения и к личности его возглавителя Власова идет «кресчендо». Таковы: статья Г.Фишера — «Власов и Гитлер» (Журнал новой истории XXIII). Книга Двингера — «генерал Власов», и только что вышедший из печати крупный труд Юргенса-Торвальда «Когда они хотят погубить».

Доминирование немецких авторов понятно: в их руках находится не только официальный материал, относящийся к данному вопросу, но и знание общего фона и атмосферы минувших событий, личный контакт с их участниками и той крупной фигурой, какой являлся сам Власов.

Труд Торвальда, основывающийся как на документах ряда немецких учреждений, так и на свидетельствах немецких участников, поставил в тень по богатству нового материала, объективности, блеску изложения и отсутствию романтики (чем грешит Двингер) все, появившееся до сего времени как в иностранной, так и в русской печати. Если автор данных строк все же считает полезным предать гласности собственные впечатления о встрече с генералом Власовым, то причиной этого является ряд обстоятельств, наложивших на встречу особый отпечаток, на фоне которого резко выступили характерные черты личности Власова. Многим, особенно, — не знавшим Власова, это будет как бы иллюстрацией к имеющимся о нем книгам.

Моя первая встреча с генералом Власовым была случайна и странна по ряду обстоятельств ее сопровождавших; мы были до того более, чем чужие друг другу, бывшие представители двух враждебных лагерей: он — крупный военачальник Красной Армии, я — бывший офицер-белогвардеец, и тогда и до сегодняшнего дня продолжающий считать, что моя скромная служба в рядах Белой Дроздовской дивизии на заре моей зрелости была самым крупным вкладом за всю мою жизнь в дело борьбы за свободу народа с поработителями нашей Родины.

Со дня встречи прошло более 11 лет, но почти каждое слово беседы запечатлелось в памяти, как будто она была вчера. Я передаю ее со всей возможной для человеческой памяти точностью.

В июне 1943 года я находился проездом в Берлине, направляясь в отпуск с Восточного Фронта. На третий день пребывания в Берлине я был вызван в отеле к телефону. Незнакомый голос сказал, что говорит адъютант генерала Власова, и передал мне просьбу генерала посетить его. Вызов был для меня неожиданным. В полку, где я служил, мы не имели до сих пор никакого соприкосновения с генералом Власовым, хотя и назывались с начала 1943 года РОА. Сам полк возник вне связи со Власовским движением. Зарождение ядра отряда произошло еще осень: 1941 года. Развертывание отряда в полк, офицерский состав для которого — около 50 человек офицеров-эмигрантов — был выписан 9-ой германской армией непосредственно из Парижа, имело место весной 1942 года, т.е. когда сам Власов с остатками 2-ой ударной армии вел безнадежные бои в окружении на Волхове, куда загнало его личное руководство «величайшего полководца всех времен и народов».

О генерале Власове мы слышали мало, а связи с его центром не имели никакой. Правда, весной 1943 года, по приказу немецкого командования 3 молодых офицера полка были командированы в школу пропагандистов РОА в Дабендорф. Однако, вернувшись из нее, они остались без какой-либо связи со своей 3-х недельной «альма матер» и были назначены вновь на строевые должности в свои роты.

К этому же времени радостные надежды, вызванные было «Смоленским манифестом Власова», который до нас не дошел, поблекли и остыли, т.к. никаких перемен не произошло и полк продолжал оставаться изолированным островком в немецком Вермахте, с немецким командиром полка и немецкими батальонными командирами.

Встретиться с генералом Власовым было мне очень интересно. Я сообщил адъютанту, вызвавшему меня по телефону, что отложу свой отъезд в Париж, чтобы иметь возможность посетить генерала. Встреча была назначена на следующий день. Адъютант обещал меня встретить и провести к генералу.

В условленный час на другое утро я выходил с У-БАН Далем. Молодой капитан, брюнет, в немецкой форме с погонами РОА, стоял у входа на станцию. Я подошел к нему, представился, и мы отправились в путь. Маленькая вилла в тихом берлинском предместье была отведена недавно генералу Власову местом жительства. Ни у ворот виллы, ни в доме не было никакой охраны(ни русской, ни немецкой). Дом казался необитаемым. Мой спутник открыл своим ключем входную дверь и мы вошли в пустую переднюю.»Обождите, пожалуйста, минуту, я доложу генералу», — сказал мой спутник и исчез за дверью.

Не успел я повесить мою шло тку и подумать, что обстановка никак не напоминает главного штаба, как адъютант уже появился и со словами » генерал просит вас» пропустил меня в дверь. Я оказался сразу в кабинете Власова.

Из-за письменного стола поднялся мне навстречу крупный, худой, костистый человек. Подстриженные бобриком волосы, длинные темные брюки на выпуск и длинный защитный френч русского покроя без погон делали его еще выше, чем он был в действительности. Лицо его нельзя было назвать привлекательным. Оно не было пи сурово, ни приветливо, но сразу производило впечатление серьезности к полной естественности его обладателя: никакой позы, никакого театра, как и вся фигура и размеренные жесты генерала.

«Я хотел познакомиться с Вами, капитан, сказал мне генерал, прервав мое официальное представление, — чтобы иметь возможность узнать о настроениях и быте вашей части, так как сам я ограничен в возможностях передвижения и не могу посетить вас. Кстати, извините меня, что я невольно задержал ваш отъезд и отнимаю у вас время.»

Генерал указал мне кресло и сам сел за письменный стол.

«Я знаю, продолжал генерал, что ваша часть одна из самых старых частей на Восточном фронте, мне поэтому будет интересно чтобы вы поделились со мной наблюдениями».

Спокойный, мощный, рокочущий бас Власова, с «оканьем», как говорят ярославцы и «богомазы» владимирцы, гармонично дополнял мое первое впечатление от него, как от уверенной в себе «черноземной» силы. Но сила эта не выпирала наружу и не подавляла. Несмотря на характерную внешность военного, он производил скорее впечатление ученого, профессора.

Я ответил благодарностью за приглашение, указав, что возможность встретиться с ним и доложить ему о состоянии и нуждах полка, приходится как нельзя более кстати. «Мы носим знак РОА на рукаве, но не видели никого из ваших представителей за все это время. В сердца солдат закрадывается сомнение; некоторые начинают задавать вопросы: существует ли Власов в действительности, кто видел его, не является ли все это пропагандным трюком? Возможность сообщить, что я видел вас и говорил с Вами, будет иметь для наших солдат большое значение», закончил я.

Генерал Власов начал беседу в форме вопросов. Первые же вопросы показали мне, что все больные места и все наши мысли, на которые давил немецкий ботинок, ему хорошо известны. Он спрашивал о взаимоотношениях немецких солдат (так называемого Рамен-персонала в русских частях) с нашими, об отношении немцев к русским офицерам и их правовом положении, о настроениях населения и отношении его к немцам и русскому полку, о морали солдат и офицеров и их политических надеждах.

Я отвечал генералу. Когда мои ответы входили в общую схему, ему уже известную, он только молча кивал головой и на них не останавливался. Однако он очень внимательно следил не только за словами, но и за их интонацией, очень чутко улавливая, когда что-либо оставалось недосказанным Тогда он немедленно задавал добавочные вопросы.

Первый раз нарушило ровное настроение генерала сообщенное ему мною впечатление о вреде ведения в данный момент пропаганды и разговоров, порочащих Ленина. «К таким высказываниям масса относится с недоверием. Ленин для значительного большинства, большинства явно антикоммунистического и антисталинского, представляется еще защитником народных интересов. Его имя связано с дележом земли и с нэпом. Будь Ленин жив, приходится слышать, все было бы иначе», — закончил я свое впечатление.

«Я вдалбливаю здесь в немецкие и русские головы, — сказал, оживляясь, Власов, — то, что вы только что отметили, но наталкиваюсь на полное непонимание. Это мы с Вами знаем, будь Лилии жив, он также проводил бы коллективизацию и все коммунистические эксперименты, но народ этого не знает. Бороться же с мертвым Лениным, когда у нас на шее сидит живой Сталин — глупость. Вот, когда мы свернем шею последнему, тогда можно будет свести идеологические счеты и с мертвецом в мавзолее».

«Здесь, среди старой эмиграции и у немцев, — продолжал Власов, — распространены представления о глупости Сталина. Кавказский ишак, называют его. Нет, Сталин не ишак. Будь он ишаком, с ним просто было бы справиться. Но посмотрите: он отказался сейчас от Интернационала, распустил его, отменил комиссаров, переменил гимн, говорит о защите родины. Вы как думаете, — он отказался от мировой революции?»

«Нет, — ответил я, — этого я не думаю и ишаком его не считаю».

«Верно, — продолжал Власов, Сталин от своей коммунистической революции никогда не откажется. Все эти новшества полетят к черту, если исправится военное положение. Сталин умеет маневрировать и использовать народные настроения. Он не один раз обманывал, обманет еще много раз, он умеет сосредотачивать свои усилия на главнейшем и бьет всегда кулаком. Здесь же пытаются одновременно разрешить все вопросы и берутся за них растопыренными пальцами, но бросить за борт провалившуюся линию никак не решаются».

Я заметил генералу, что среди немцев я не встречал недооценки Сталина; наоборот, в немецкой армии я замечаю даже и переоценку. Особенно начинает это замечаться теперь, когда на Восточном фронте немецкая армия обнаруживает уже определенные, пока незначительные, признаки разложения, а немцы не в состоянии пресечь их теми же мерами, как делает это Сталин.

«В чем вы заметили эти признаки разложения?» захотел точно знать Власов.

Я привел примеры явного и скрытого дезертирства и уклонения от службы, торговых операций немецких солдат и т.д. Из этих примеров один поразил и заинтересовал генерала, Он даже поднялся из-за стола. Я сообщил ему, что несколько дней тому назад, проезжая город Клинцы, видел на дверях комендатуры приказ, указывающий на большое количество немецких воинских чинов, кочующих неделями по тылам армии и не спешащих вернуться к месту службы из-за небрежности контроля со стороны комендатур. Приказ предписывал строгую проверку документов.

«Вы сами читали этот приказ?» — спросил Власов. Я отвечал утвердительно. «Вы уверены, что вы его точно поняли?» Я сообщил, что прилично владею немецким языком. «Кем подписан приказ?», продолжал допытываться Власов. Когда я сообщил, что приказ подписан главнокомандующим группой армий Митте Штюльпнагелем, было видно, что наконец он мне поверил.

«Да, это нехороший признак», задумчиво сказал Власов, садясь в кресло. «Я встречал Штюльпнагеля и знаю его как спокойного и серьезного начальника».

Я понял, почему это так заинтересовало Власова. Он знал немецкую армию начала войны, когда она представляла еще безотказно работающий механизм. Как опытный военный, он сразу оценил значение этих новых, неизвестных ему еще фактов.

Я заметил: «Казалось бы, для нас есть в этом и определенная выгода — немецкое самомнение поубавилось, а обстановка на фронте увеличивает их нужду в нас. Однако немцы делают из ухудшившейся для них обстановки иные выводы, чем можно было ожидать. Я сужу только на основании своих ограниченных впечатлений, и не знаю, что происходит здесь на верхах, но в армии дело идет не к созданию русской национальной армии, а к приданию существующим разрозненным частям колониального характера. В частности, это четко проявилось на примере нашего полка, в связи с откомандированием из него офицеров-эмигрантов».

«Скажите, — прервал меня Власов, — почему немцы удалили из вашего полка офицеров-эмигрантов?»

Я ответил вопросом: «Вы хотите знать официальную версию, господин генерал, или мое мнение?» «Ваше мнение», — пожелал Власов.

«У меня есть два предположения, — сказал я, не знаю какое правильное. Первое — немцы хотели сделать вам приятное».

«То есть как?» — изумился Власов и выпрямился за столом, в упор смотря на меня.

«Может быть, они хотели показать этой мерой, что передадут все в ваши руки, удаляя чуждых для вас бывших белых», — ответил я.

«Нет, спокойно сказал Власов, этих условий я никогда немцам не ставил и никогда не поставлю. Да, вы правы, среди моих сотрудников есть люди, враждебно относящиеся к сотрудничеству со старой эмиграцией, но я не принадлежу к их числу и все свое влияние направляю к искоренению этих настроений. Вы — старые эмигранты — знаете Европу, мы — знаем Советский Союз. Вдвоем — мы сила. Могу вам, например, сообщить, что откомандированных из вашего полка офицеров, которых немцы собирались отправить обратно во Францию, я просил направить ко мне, в Дабендорфскую школу, чтобы использовать их».

«Тогда более вероятно мое второе предположение, сказал я. Немцы удалили белых эмигрантов, как потенциальный рассадник русских национальных настроений, которые стоят в противоречии к их колониальным планам в отношении России.»

«Это предположение мне кажется более логичным», — сказал Власов.

«Однако, продолжал я, они не отдают себе отчета о силе современных национальных настроений всего русского народа и Красной армии. По сравнению с ними национальные эмоции русской эмиграции бледны и неопределенны. Поэтому своей цели данным мероприятием немцы не достигают».

«Больше того, сказал Власов, в старой эмиграции полное и опасное смешение всех представлений. Я не говорю уже о поверивших в национальное перерождение Сталина. Когда я говорил Вам, что я сторонник совместной работы со старыми эмигрантами, я не сказал, что есть также круги и люди, с которыми мы никогда не сможем работать. Вот я прочту выдержки из одной статьи, недавно написанной генералом К. Вы его, конечно, знаете». (Власов назвал фамилию известного казачьего генерала). Он достал папку, нашел статью и стал ее читать. Статья заканчивалась примерно следующим: когда вражеская пропаганда бросает нам упреки в прислужничестве немцам и даже измене, мы ответим, что лучше быть, в крайнем случае, колонией немцев, чем находиться в рабстве комиссаров Сталина.

«Нет, — убежденно сказал Власов, — мы не хотим быть ни рабами Сталина, ни колонией немцев. С людьми таких убеждений нам не по пути. Но я укажу вам другой пример. Вот старый профессор царской академии генерал Головин прислал нам свою работу — проекты новых уставов для РОА. Он знает, что мы бедны как церковные крысы и ничем вознаградить его труды не можем. Тем не менее, больной, по своей инициативе, он бескорыстно предоставляет нам свой труд. Свою работу он сопроводил письмом, которое я храню у себя. Он спрашивает, чем может быть нам полезен, и пишет, что когда поправится, предоставит свои силы в наше распоряжение. Вот с такими людьми мы хотим работать.»

Я заметил: «Ваша оценка генерала Головина совершенно точна.

Я был в свое время, уже заграницей, учеником профессора Головина. Нам он всегда внушал одну мысль: когда нам придется работать для России, не ищите ничего для себя лично, а только для дела, которому служите, тогда и личное к вам само придет. Он также внушал нам, что не эмиграция будет руководить антибольшевистской борьбой русского народа, а что из рядов подъяремной советской массы встанут эти люди, а наша задача — отдать в их распоряжение наши знания и опыт, приобретенные на Западе».

Власов слушал с вниманием. Когда я закончил, он сказал: «Эти мысли и я нашел в его письме ко мне. Они верны, но генерал Головин ошибается в одном: он считает меня тем, кому суждено будет творить этот новый этап в истории нашего народа. Нет, я только предтеча этих лиц, и моя задача, — также как готовил вас Головин, — подготовить этим лицам дорогу, кадры и возможности. Обстоятельствами мы вырваны из родной почвы, а творить историю может только тот, кто прочно на ней стоит. Теперь, когда мы ближе познакомились друг с другом, — продолжал генерал, — я хочу вас посвятить в ту обстановку, в которой мне и всем нам приходится здесь работать. Вероятно, многое будет вам не ново и уже известно».

Генерал начал с описания своей поездки, совершенной им в начале года по оккупированным русским областям, характеризовал настроения населения, жаждущего окончательного освобождения от угрозы большевизма, но начинающего отчаиваться в надежде на лучшую свободную жизнь под немецкой оккупацией. Он показал мне несколько папок адресов и обращений, полученных им от представителей самоуправлений и общественности на оккупированной территории. «Как и весь народ, мы хотим создания новой, свободной жизни, где каждому, независимо от его социального и национального происхождения и партийной принадлежности, обеспечена свободная деятельность, закон, труд, собственность и свобода совести. Народу стоят поперек горла все политические «ноты» и единые партии, но лучшую жизнь, я уверен, народ не пожелает купить ценой отказа от своего великого исторического прошлого. Здесь-то и зарыта собака: от нас ожидают этого отказа и покладистости, но мы не можем и не пойдем на это».

Дальше Власов описывал то недоверие и те препятствия, которые чинятся ему немецкими официальными властями, но отмечал и наличие трезвых, понимающих обстановку немецких кругов, сказывающих ему поддержку. Он выражал надежду, что в конце концов немцы будут вынуждены изменить свою политическую линию в русском вопросе. Не могут же они после всего уже происшедшего остаться глухими и слепыми к фактам. «Если бы я не имел надежды — говорил Власов, — что добьюсь принятия поставленных мною условий, то пошел бы в лагерь обратно».

Говорил Власов образным и живым языком, с искренним чувством, но без пафоса. Это не был пропагандный монолог, бьющий на эффект, а деловой доклад, рисующий создавшуюся обстановку. Лишь в заключительной части его речи почувствовалась горечь и страстность.

Затем он обратился ко мне: «Теперь, когда я вас ознакомил со здешней обстановкой и нашими надеждами, я хочу задать вопрос. Вы знаете немцев лучше, чем я, скажите — можно ли вообще работать с ними?»

Я отвечал: «Если мы не можем работать с ними, то что должны мы делать? Я — возвращаться обратно во Францию, вы — в лагерь пленных, и оба пассивно созерцать происходящие события? Если же мы хотим влиять на них, мы должны в них участвовать. Какие же к тому возможности? В рядах Красной армии ни мне, ни вам нет места, пока она не сбросит коммунистические руководство. В рядах англичан и американцев, славословящих Сталина-патриота, нам также нет места, так как наши стремления к свержению Сталина и его власти им не выгодны, и они не дадут нам действовать в этом направлении. Их существование — на карте, а Гитлер — их главный враг. Нравятся или не нравятся нам немцы, но только здесь есть возможность для нас влиять на события, имея в руках оружие».

Мой ответ не удовлетворил Власова. «Хорошо, сказал он, — тогда я спрошу иначе: что будут делать немцы дальше в отношении русского вопроса? Я вам обрисовал обстановку и сообщил о своих надеждах».

Я начал издалека, сказав, что теряю надежду на изменение немецкой политики, указав, что считаю Гитлера таким же фанатиком, как и Сталина. «Один — фанатик мировой революции, другой — теории расового господства немцев на Востоке. По-видимому, факты жизни не учат фанатиков»… Власов остановил меня.

«Все это верно, сказал он, но как вы представляете себе, что практически будут делать немцы в ближайшее время?»

Я видел, что Власов ждал прямого ответа, без всяких теоретических обиняков.

«Я не верю в скорое изменение немецкой политической линии в отношение русского вопроса, сказал я. Немцы будут продолжать свою нынешнюю политику, спекулируя вашим именем. Но их уже два раза сильно разбили: раз под Москвой, — вы участвовали в этом, — второй раз под Сталинградом. Они будут разбиты еще и третий и четвертый раз. Вот тогда можно ждать, что они искренно придут к вам. Но я боюсь, что будет слишком поздно».

Эффекта, произведенного этими словами, я не предвидел. Власов молча высоко поднял кулак и со страшной силой обрушил его на стол, так что подбросило массивный письменный прибор. «Вы первый мне сказали то, о чем я сам ночами думаю», — сказал он, продолжая давить кулаком на стол. Затем, помолчав немного, он продолжал:

«Да, возможно так и будет. Но все равно — с нашего пути мы не сойдем. Вероятно, вы правы, и большевизму, благодаря слепоте немцев, удастся одержать победу. Я допускаю даже, что вся Европа будет большевизирована. Однако, могу сказать одно: как бы ни горел тогда большевистский костер здесь, на Западе, — в России большевизм мертв. Он мертв потому, что он умер в душе народа. Там — он перегоревший шлак. Вероятно, Европе придется испытать, после победы большевизма, грандиозную, мировую махновщину. И вот тогда величайшее значение будет иметь наличие спаянных, прочных антибольшевистских русских точек, которые создаете вы там, на фронте, мы — здесь, в тылу. Так как они будут разрознены, нам особенно важно единство мысли. Поэтому и важен наш разговор сегодня. Опору же, как бы слабы физически мы не были, мы найдем в русском народе, в этом я не сомневаюсь».

Вошедший адъютант что-то доложил генералу. Власов сказал ему: «попросите обождать». Я поднялся уходить. Власов вышел вместе со мной и проводил меня через садик до ворот виллы. Сердечно и дружески он простился со мной, прося передать наилучшие пожелания полку. Проходившие по улице немцы с удивлением смотрели на незнакомую им высокую фигуру в полувоенной форме. Отойдя несколько шагов, я обернулся. Генерал еще стоял у калитки. Я отсалютовал ему. Власов приветливо, не по-военному, махнул мне рукой.

Теперь, когда прошлое уже является завершенным этапом, я набросал эти заметки для тех, кто не знал Власова лично. Они не предназначены ни для современных историков, ни для политиков. Их взгляды все равно будут исправлены временем, когда успокоятся мятущиеся страсти и историческая перспектива позволит более объективное суждение.

Данные заметки имеют целью дать живое представление о Власове тем нашим новым соратникам, которые в послевоенное время пополнили наши эмигрантские антибольшевистские ряды, опустошенные не только поражением, но вследствие близорукости политиков Запада. Они пришли сюда с представлением об «изменнике Власове», внушенным им как советской пропагандой, так и страстями, вызываемыми войной.

Может быть, многие из них заметят теперь, как близки им многие мысли Власова.

НИКОЛАЙ СТАРИЦКИЙ

Оцените статью! Нам важно ваше мнение